«Если тебя убьют, я заберу у тебя магазин?» Как врач-реаниматолог трижды ездил в зону спецоперации

Анестезиолог-реаниматолог из Екатеринбурга вернулся из третьей командировки в зону спецоперации. Станислав с детства любит риск и много лет спасает людей, и в этих поездках на СВО в абсолют были возведены обе потребности.

Станислав Киселев рассказал E1.RU, кого спасал на спецоперации, как справлялся со страхом, удавалось ли быть непредвзятым и какие героические поступки видел в зоне боевых действий. Всего медик пробыл на спецоперации 9 месяцев, из которых около 100 дней — непосредственно на передовой.

— Большинство людей, которые сидят в окопах, готовы к самопожертвованию… Приходилось видеть, как люди под градом пуль бегут вытаскивать своего товарища с поля, когда человек без сознания или не может сам себе оказать помощь. Не единожды видел, как люди рискуют собственной жизнью ради спасения человека. Это не то что обыденно, но привычно. Причем для этого необязательно близко общаться или дружить. Иногда бывали случаи, что доставали незнакомого. Человек из другого отряда был ранен, контужен, его вытаскивали из «красной зоны», где его жизнь на волоске. Там это считается нормальным.

Все, кто на передовой, — люди с жестким характером, с большим мужеством, готовы к самопожертвованию. Кто не готов — найдет возможности, чтобы не попасть на передовую. Все, кто туда пришел, готовы к собственной гибели. Мы многое старались переводить на юмор; может, он покажется кому-то черным. Например, если у кого-то появляется интересная вещь, кто-то подарил или привез. У меня был магазин на 60 патронов, это редкая вещь. Мне подарил его близкий друг, когда уходил на дембель.

Да, это шутка, но я точно знаю, что, если бы это произошло, магазин достался бы человеку, кому я его определил. Без юмора там вообще нельзя.

— Если мобилизованный говорит, что на передовую не пойдет, его туда не погонят. Найдутся задачи и в тылу. Большинство мобилизованных не против туда пойти; кто категорически против, не пошел. Со всеми изначально ведется разговор, заградотрядов сейчас нет, я их не видел.

А если человек в окопе не готов стрелять в ту сторону, зачем он там нужен? Некоторые мобилизованные морально и физически лучше подготовлены, чем контрактники. Контрактники как раз иногда не очень хорошо себя показывают, им важно отсидеть свой контракт.

— Естественно, у меня с собой было боевое оружие, я часто находился на передовой в «красной зоне», там в любой момент могут начать обходить слева, справа. Сектор надо держать. Медики тоже стоят в боевом охранении, чтобы другие могли отдохнуть. Это там называется «встать на фишку». Без оружия стоять? Нет. Но у меня при каждом выходе на боевое задание была установка внутри: не использовать ни одного патрона. В большинстве случаев мне это удавалось.

Мы где-то располагаемся, и днем, и ночью там должно организовываться боевое охранение, потому что в этой зоне, в трехкилометровой, особо активно работают ДРГ (диверсионно-разведывательные группы) — как с нашей стороны, так и со стороны противника. Они могут подойти к нам. Иногда делал контрольный прострел «зеленки»: когда ночью стоишь, кажется какое-то движение, делаешь контрольный прострел в деревья, в окружающую среду. Прицельно я ни разу не бил, не пришлось. Хотя нет… несколько фазанов было. В близости к передовой я пробыл почти 100 дней за всё время. Когда товарищи занимаются боем, я занимаюсь оказанием помощи людям.

— Многие знакомые медики интересовались, как туда попасть. Я всем рассказывал порядок действий, но приехал ко мне только один. Мы сформировали очень сильную медицинскую группу: были подготовленные люди, мы отлично дополняли друг друга. У нас были военный медик, санитар, фельдшер.

Лекарств всегда хватало: помогала гуманитарная помощь. Часть медикаментов мы даже увозили в стационары. Они были рады.

— Я в любом случае за свою страну, но приходилось оказывать помощь и людям с другой стороны, и мирным жителям. Медики оказывают помощь всем: и гражданским, и нашим бойцам, и пленным, не экономя при этом лекарства и время. И это никем не осуждается. Мой подход — сохранить организм любого человека целым, я это сразу обозначил, и все со мной согласились. И с той, и с другой стороны возможны разные подходы, это зависит от людей.

— Подсознательно стараешься держать всех на вытянутой руке, мы близко общались только с нашим отрядом. Не дай бог случится (а с кем-то случится всё равно) — чтобы было как можно меньше эмоций. Если вдруг окажутся два пострадавших, с одним из которых ты общаешься, то уже тяжело применять методы сортировки и выбирать того, кому помощь нужнее. Многие говорят, что я бываю чрезвычайно грубым с сослуживцами.

Многие понимали, что я могу говорить что угодно, но при необходимости буду делать всё до конца в полном объеме. Хотя я мог говорить людям значительные колкости, например: «Зачем ты приехал сюда со своим остеохондрозом?» — или вот такой диалог:

— Доктор, у меня слабость и насморк, почему так?

— Потому что ты слабак и сопляк.

Такой там был стиль общения. Да, он немного черный, хамский, но думающий человек понимал, что так было просто легче морально, чтобы потом не приходилось делать выбор. Были идентичные ранения, медицинскую помощь я оказал одинаковую, но успокаивал и больше разговаривал с тем, кого давно знал. Лучше общаться с максимально узким кругом лиц.

— К этому невозможно привыкнуть, когда свист и грохот. Сидим, обсуждаем, какой снаряд прилетел, из чего стреляют, сколько человек стреляют. Это всегда страшно. Даже в укрепленном подвале страшно. Есть методики успокоения: юмор и еда. Многие таскали с собой печенье и повидло из сухпайка. Это врожденный рефлекс: когда организм в стрессе, ты кормишь его, и он думает: «Всё нормально, у меня есть еда». В самолетах нас не просто так кормят. Ни разу мне не приходилось сидеть одному, эмоциональное состояние очень зависит и от того, кто рядом с тобой. Задача подбодрить друг друга. Шутили, что место встречи изменить нельзя; бывало, находили закрутки, соленья, обсуждали, что уже пробовали из засолов, что вкусное.

Когда прилетает рядом, каждый переживает это по-своему. Я каждый раз съеживаюсь, а мой товарищ с каменным лицом читает электронную книгу. В перерыве спрашиваю: «Как ты так можешь?» Он отвечает: «Я просто боюсь пошевелиться». Кто-то берет какой-то предмет в руки, кто-то зажигает зажигалку, курит. Обсуждаем, как было в прошлый раз. Спрашиваем, кто ходил «по открытке» (открытая местность, — Прим. ред.), из-за кого стреляют. Потому что летают беспилотники, и если тебя заметили, сразу будет прилетать что-то тяжелое, невкусное.

— Мотив и мотивация остались прежними — оказывать помощь. Отношение менялось. Сначала работа на эмоциях, потом привыкаешь и выгораешь. Туда шел отчасти и за новыми эмоциями. Наверное, как у большинства мальчиков, у меня есть тяга к адреналину. Я его нажрался.

Родные говорят, что я изменился, но никто не говорит, в чём конкретно. Наверное, стал более спокойным, уже не эмоционирую по пустякам. Допустим, произошла какая-то неприятная ситуация. Раньше хочешь материться, ну почему так произошло? А сейчас: ситуация уже произошла, надо ее решать. За эти 9–10 месяцев эмоциональное перерождение произошло, а отношение к миру осталось прежним. Моя основная задача — чтобы моему сыну не было стыдно.

— Вы тоже готовы были умереть?

— Скажу сейчас «да», и это будет бравада. В детстве помните, как на прививки шли? Понимаете, что надо, но так не хочется. Оглядываюсь назад и понимаю, что уже можно, сыну не будет стыдно. Больше пугает остаться инвалидом, досаждать своим близким: всё равно будут ухаживать, а гибель организма — это неизбежно. Если у меня еще есть немного времени, то слава богу.

Нужно взвешивать цели и риски. Были негероические поступки: человек забегал в дом за котенком, к которому он привык, и только потом бежал в подвал, хотя прилеты были уже рядом. И все понимают, почему человек так сделал, там к животным быстро привыкаешь. Поэтому старался не привязываться ни к людям, ни к животным. Если погибнет котенок, это приносит столько же страданий, как если ты потерял товарища, друга. Но ради котенка залетать уже в горящий дом, когда высок риск, что ты с ним там и останешься… Наверное, с точки зрения разума, это неоправданно. С точки зрения эмоций — да, это нормально. Там так поступали все.

— Там зима — как у нас плохое лето. В декабре было +5... +7. У нас был спальный мешок, 2 ватника, 2–3 куртки. Так вот чтобы я промерз — было пару раз по осени, когда пошел внезапный ливень и приходилось спать в луже. Если правильно одеваться, то сносно.

Первую неделю на боевом задании никто не болеет. Организм в стрессе, он ресурсы вырабатывает. Потом начинается простуда, и, когда возвращаешься, у всех сопли. Я до сих пор охрипший.

Когда вернулся, переоценил бытовой комфорт. Здесь удобненько: вода льется, телевизор есть. Можно на плите приготовить покушать. На мягкой кровати спать под одеялом. От этого отвыкаешь, а сейчас это прямо удивительно. Да, мне здесь нравится, мне здесь хорошо. Я не представляю, как раньше меня что-то могло не устраивать в быту. Я очень не любил готовить, а теперь даже в радость.

— Первая поездка была на три месяца: март, апрель, май. Я возвращался по состоянию здоровья, в июне снова уехал. По весне в моей работе было больше динамики, с июля я занимался эвакуацией раненых с передовой в госпиталь. Во все поездки было одно и то же. Ранения такие же: минно-взрывные, осколочные травмы, пулевых значительно меньше. Всё осталось прежним: те же страдания, жертвы, ранения. Картинка осталась такой же.

Там не приходилось быть врачом-анестезиологом. Чаще всего я был санитаром. Обезболивание, гемостаз, шинирование — это уровень фельдшера скорой помощи. Я не применял знания, которые у меня есть. Мне кажется, что сейчас больше пользы я принесу здесь, на гражданке. Вернулся, потому что закончился контракт и потому что пока хочу немного пожить для себя. Пока я вышел на работу в центр медицины катастроф, а позже будет видно.

А еще почитайте рассказ медбрата из Екатеринбурга о том, что он увидел в зоне СВО, и интервью с фельдшером, который спасал раненых в стационаре.