9 мая 1945 года в Сталинграде: «В Доме Павлова от салюта разлетались окна»

73 года назад известному волгоградскому археологу Владиславу Мамонтову было девять лет. Вместе с семьёй он жил в Доме Павлова. Он не помнит гвоздик и тюльпанов, георгиевских ленточек и парадов. Маленький Владик дорожил вкусом солдатской каши, «салютом» из клочков газеты и разбитыми стёклами от пушечных залпов. Сегодня, в День Победы, он рассказал V1.ru о том далеком, настоящем празднике в разрушенном Сталинграде.

Мы с мамой после Сталинградской битвы жили в подвале на улице Невской. Там жило несколько семей. Точнее, женщин-одиночек с детьми. Утром они всегда спешно собирались: закручивали волосы, прихорашивались и быстро бежали на работу. С дисциплиной тогда было очень строго на предприятиях.

Все пацаны играли в войну. Рядом никаких площадок не было — одни развалины. Я играл сам с собой. Игра была одна — война с немцами. Я выстраивал какие-то черпачки, банки и расстреливал их камнями. Представлял себя советским штурмовиком ИЛ-2, залезал на дерево и всю расставленную на земле «колонну» бомбил, представляя немецких собак.

Однажды смотрю, по расчищенной улице идёт офицер. Он остановился у картонки нашего подвала, на которой был написан адрес, посмотрел в свою бумажечку, подошёл к ступенькам и спросил: «Есть тут кто?» — Тишина. Он опять крикнул, зашёл внутрь, но никого нашел. Выходя, он заметил меня на дереве и приказал слезть. Спросил, кто я.

— Владик Мамонтов.

— А я твой папаня!

Мой отец, Иван Никитич Крюков был родом из села Стефанидовка Иловлинского района. Во время войны был капитаном разведроты, имел медали «За отвагу» и «Оборону Сталинграда». Под Ростовом во время кавалерийской атаки под его лошадью разорвалась мина. Получил контузию и ранение в ногу. Очнулся отец в медпоезде, идущем в Москву. Там его вылечили и комиссовали. В Сталинграде мы встретились в 1943 году.

Его назначили председателем партстройкома «Сталинградстроя», занимавшегося восстановлением города. Ставшая потом знаменитой Александра Черкасова отдала нам под жильё небольшую контору в Доме Павлова. Там было очень хорошо. Мы даже получили первую мебель — скамейку, сбитую из трёх досок. Спали на полу, пока отец не принёс кроватные рамы. Между ними положили доски. Так и устроили быт.

Я первый раз в Доме Павлова хорошо поел. Пайки были очень маленькие, выдавали еды немного. Дети Сталинграда хотели только одного — есть, есть и ещё раз есть. Это не наше время, когда ребёнок голодный, сунешь ему сухарь или печеньку, и всё нормально.

Отец принёс однажды коробки и сказал, что будем есть «второй фронт». Я ничего не понял, а оказалось, что это американская тушенка и яичный порошок.

Это был замечательный дом! Там жило много народу. Приходило много людей, и я с ребятами всегда крутился и вертелся вокруг взрослых. Гостям даже проводили своеобразные экскурсии. Придёт какая-нибудь группка, привезут каких-нибудь офицеров. И всем им рассказывали о Доме Павлова.

Это была общага, потому что в двух- и трёхкомнатных квартирах жила не одна семья — в разрушенном Сталинграде в каждой комнате, даже на кухне, жил кто-то.

С нами жила семья Радченко. Женщина с двумя дочерями приехала издалека для восстановления Сталинграда. Они спали втроём на большой кровати, а под ней спала тётя Феклуша.

Я быстро освоился в Доме Павлова, ребят было очень много. Они показали мне крутые места, где можно было сделать «штаб». Мы залезали на мельницу Гергардта, и после того, как я впервые оказался наверху, посмотрел вниз, я оробел. Мне сказали: «Ты что, трус?» Пришлось подниматься.

В доме происходило много радостных событий. Взрослые приходили и рассказывали о войне. Отец читал в газете, что наши уже воюют за Берлин. Многие женщины, у кого убили на войне родных и близких, слушали эти новости с грустью. Им было горестно, потому что в Берлине и Чехословакии ещё оставались вражеские группировки, а значит будут умирать наши солдаты.

Рано утром 9 мая к нам в комнату постучала соседка с криком: «Радость случилась!» Мы все зашевелились.

— Наши в Берлине подписали с немцами соглашение о Победе!

Говорила она несвязно, не совсем было понятно, что произошло. Расспросить её не получилось — она побежала дальше будить соседей. Моментально проснулся весь дом.

Все выходили из своих комнат очень радостные: обнимались, целовались, мурлыкали сквозь сон боевые песни.

Мужчины, которые жили в доме, надели ордена и медали и бодро вышли на улицу. У одного из них, артиллериста, не было полноги. Он потерял её в боях на границе. Он постоянно ходил по дому, ругался и матерился, что где-то что-то не прибрано. Но к ребятне относился очень по-доброму. Хотя и называл нас пострелами и хулиганами. На этот раз он вышел, стуча своим протезом, вырубленным из пенька. Он был похож на пирата и шёл на костылях.

Артиллерист сел на лавочку и попытался закурить. Это выглядело очень здорово! Это был целый процесс! Он сидел с медалями на груди с одной стороны и нашивками, свидетельствующими о ранениях, с другой. Вытащил из кителя кисет, оттуда кусок кремня, отбитый осколок от напильника и трут. В рот он сунул мундштук и вставил в него папиросу. Он долго стучал, бормотал и тихо матерился. Наконец затлел фитиль и он начал раздувать его, прикурил. На лице было блаженное удовольствие. Чуть позже вышел его товарищ, тоже с полосками на груди, пограничник.

— Сверлишь ногу? Праздник-то какой! Наконец-то дети будут жить!

Мимо проходила девушка. Они смотрели ей вслед: «Посмотри, какая женщина?! Ей бы хорошего мужика! Да где их взять?! Вот мы с тобой калеки, а здоровые воюют ещё. Никто не знает, когда вернутся. Говорят, в Японию потом воевать пойдут».

Пограничник вытащил шкалик с розовой жидкостью.

— Ну что, вздрогнем?

Маленький кусочек сальца и лук стали им закуской.

Они говорили о будущем. Как люди вернутся с фронта, сколько всего нужно восстанавливать. Потом стали интересоваться, а нашли ли Гитлера, Гиммлера, Геббельса.

— Вот хорошо бы им ж.. надрать, — фронтовики предположили, что они успели удрать и надрать им ничего не выйдет.

Тут подошёл сержант с губной гармошкой и пропел весёлую, нам незнакомую песню:

— Если бы нам Гитлера поймать,
Мы б его сумели наказать:
Привязали ж… к пушке. Били х.. по макушке
Стали его в землю загонять.

Все, кто был во дворе, запомнили песню и её запели хором. Пришли к выводу, что найдут фашистов и будут судить всем миром:

— К стенке поставить и хорошенечко размазать…

На улицу вышли бабушки в праздничной одежде. Все уже почувствовали атмосферу праздника. Девушки надевали блузки и колечки. На ногах красовались парусиновые босоножки. На ночь их всегда натирали зубным порошком, чтобы они были белоснежными.

К площади 9 Января (ныне площадь им. В.И. Ленина. — Прим. редакции) подъезжали забитые людьми трамваи. Все шли в центр, потому что сказали, что будет митинг, оркестр, танцы, а вечером салют.

В руках сталинградцы несли кисти клёна — цветов не было во всем городе. Все шли с улыбками на лицах.

Мы, мальчишки, залезли на крышу Дома Павлова, чтобы хорошо рассмотреть всё происходящее. Тогда мы часто лежали на солнышке и грелись на тёплых листах жести. Струи народа, как ручейки, текли на площадь. Где-то пели песни под гармошку.

Один парень предложил сделать салют — мы разорвали газету на мелкие клочки и пустили их по воздуху. Ветерок понёс их с высоты четвёртого этажа, а мы дружно запели: «Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовёт Отчизна нас!» На душе был до конца не понятный подъём, чувство радости. Мы начали танцевать. В это время снизу нам всё испортила комендантша — она закричала, и мы побежали на площадь.

Тяжёлые машины, наверное «студебекеры», начали завозить пушки. Примерно за месяц до этого в Сталинграде уже был салют. Но тут привезли тяжёлые гаубицы. С первым выстрелом в Доме Павлова повылетали все стёкла. Весь дом задрожал. Комендантша стала кричать и орать. Искала офицера, командовавшего канонадой. Уже позже, через несколько дней, военные привезли упаковки стёкол и комендантша осталась очень довольной. Но тогда пушки прекратили стрельбу и в воздух стали запускать только ракетницы.

Мы просили артиллеристов дать подёргать затворы пушек. Нас подпустили. Разрешили «пострелять». Но самое главное было впереди — подъехала полевая кухня! Обед тогда был чем-то невероятным! Сразу все зашевелились и стали в очередь. Солдат каждому в котелок плюхал кашу. Все смотрели голодными глазами, ощущая чудный запах. Мы сидели в стороне и наблюдали. Сержант позвал нас. Мы сложили ладошки, и он наложил нам в них каши. Он извинился, что не может дать больше — кормить ещё две батареи. Кто-то из солдат отломил хлеба, мы наелись.

Вечером над Сталинградом в нескольких местах прогремел салют. Грохот был неимоверный. Вспыхнули «розы» и «астры». Разбрасывались в сторону цветные огни. Все кричали, орали, пели песни. Это было восхитительно.

Взрослые, наверное, воспринимали, всё по-другому. Они немного выпили и говорили о будущем.

9 мая прошло, и все стали жить своей жизнью. Дом Павлова — единственный дом, который был тогда отстроен. Народу было много, судьба каждого складывалась по-своему, но была известна всем. У кого-то убили близкого человека. Плакали, но поддерживали. Кто-то болел — дружно помогали. Общались все очень хорошо.

Спустя какое-то время приезжал Яков Павлов. Он был в мундире с белыми погонами. Саратовская киностудия пригласила его на съёмки хроники. Около четвёртого подъезда через трафарет написали, что наш дом отстроила Черкасова и передала Якову Павлову. Они оба расписались химическими карандашами: «Сдала» — «Принял».

В этот же день мы пошли в школу, но уроков не было. Мария Михайловна Дудинцева с орденом Трудового Красного Знамени на груди в толстом красивом свитере рассказала нам о подвигах героев Сталинградской битвы. Расспросила, как мы себя чувствуем.

Тогда я учился в третьем классе. Со всего Советского Союза собирали помощь детям Сталинграда. Приходили посылки со списком содержимого. Мария Михайловна раздавала свитерки, короткие брючки, рубашки. А я горестно сидел и ждал — может, что-то достанется? Я не получал ничего. Считалось, что у меня есть отец и помощь нужна другим детям. Это было справедливо, но по-детски было обидно. Потом, когда отец умер, мне стали говорить: «Что же ты молчишь? Тяжело, наверное, одному с мамой?!»

Выдавали талончики в железнодорожную столовую на кусок хлеба и тарелку супа. В 1947 году отменили карточки и люди стали наконец-то наедаться хлебом. Его можно было купить сколько угодно. Хотя на стенах всё равно оставались таблички, сколько и какого товара отпускается в одни руки. Больше нормы не давали. Но, всё равно, стало сытнее. Однажды я увидел, как один пожилой мужчина съел полную тарелку похлёбки. По щекам у него текли слёзы. Видимо, за долгие годы он так хорошо поел в первый раз. Это было тяжело наблюдать!

Лет десять назад меня пригласили в Краеведческий музей на встречу с делегацией из Германии. Якобы они будут выступать и просить прощенья. Приехали бывшие студенты из Кёльна, состоявшие в годы войны в подпольной организации «Белая роза». Они распространяли листовки в Германии против Гитлера. Их схватили, лидеров казнили. Они просидели в тюрьме до прихода Красной Армии. Те кто дожили до наших дней, извинялись за свою страну.

Со слезами сидели и наши старушки: «Да, да, да — надо простить!»

Среди немцев был подтянутый, строгий, резкий, чисто выбритый статный человек. Было видно, что он бывший военный. Им оказался лётчик-истребитель по фамилии Айзенталь — внук или правнук Отто фон Бисмарка. Он воевал в Испании и Европе. На его счету было 32 сбитых самолёта.

Немец воевал и под Сталинградом. Спустя несколько дней после ковровой бомбардировки города, 28 августа его сбили наши лётчики. Айзенталь почувствовал, что до своих не дотянет и посадил самолёт на аэродроме в Бекетовке, где и сдался в плен. На посадочной полосе тут же приземлился наш самолёт. Из него выскочил коренастый парень и стал считать пробоины на немецком и своём самолёте. Оказалось, что это он сбил немца. У советского истребителя оказалось более 20 пробоин, а у немца чуть больше десятка.

Позднее немец был в одном лагере с Паулюсом, с которым участвовал в движении немецких офицеров против фашизма. После войны он был даже избран депутатом бундестага.

Он тоже просил прощенье за всё. За те бесчинства, которые они совершили здесь. Я долго молчал и смотрел, как наши бабушки милуются: «Надо-надо простить их. Всё-таки Гитлер посылал к нам, а не они сами по доброй воле». Потом не выдержал, встал и выступил от имени детей Сталинграда:

— Сколько бомбёжек, сколько несчастья принесли ваши войска, сколько погибло людей?! Сколько крови, сколько голода, болезней вы принесли?! Пока жив хоть один ветеран, пока жива хоть одна мать, потерявшая своих детей, пока живо хоть одно дитя Сталинграда — мы вас, захватчиков, не простим!

Народ загудел, организаторам стало неудобно, но по-другому поступить я не мог.

Моё отношение к немцам исходит из того, что я пережил и увидел в детстве. Для меня, ребёнка, 9 мая было очень понятно. Приходили времена, когда по домам возвращались родные, все верили, что наладиться мирная жизнь, и мы восстановим Сталинград! Нас этому и учили. Жалко, что на Доме Павлова не остались надписи 1944–45 годов, сделанные чёрной краской, будто нефтью: «Мы отстоим тебя, родной Сталинград». А потом поставили галочку и исправили на «отстроим».

Владислав Иванович Мамонтов встретит День Победы на той же площади, что и 73 года назад. В составе «Бессмертного полка» он понесёт фотографию своего отца — Ивана Крюкова. Раньше он поднимался с ней к главной высоте России, но сейчас уже здоровья не хватает. В свои 82 года он пройдёт пешком несколько километров, трепетно перелистывая в голове памятные страницы тяжёлого сталинградского детства.