«Подлетал к реактору 118 раз»: летчик — о работе возле Чернобыльской АЭС

«Лежите пока, мы и сами не знаем, что с вами делать», — так врачи минского госпиталя в конце весны 1986 года отмахивались от пациентов с диагнозом «лучевая реакция», побывавших на Чернобыльской АЭС в первые дни после взрыва реактора. Весь ужас проблем от полученного облучения тогда не осознавал никто. Среди оказавшихся в госпитале был и военный летчик Александр Елистратов. Подполковник в отставке рассказал нашим коллегам из 63.ru о том, что увидел на АЭС, что должен был делать на месте и какой след те роковые шесть дней оставили в его жизни.

«Приказ есть приказ»

— Весной 1986 года я служил на аэродроме Пружаны Белорусского военного округа. 30 апреля командир вызвал к себе и говорит: «Завтра отправляетесь в Чернобыль для радиационной разведки местности». К такому заданию мы были в общем-то готовы по своим служебным обязанностям. Знали допустимые дозы облучения — однократные и многократные. Так, однократная доза в течение четырех дней — максимум 25 рентген. После этого личный состав считается непригодным для полетов. Многократный — в течение полугода до 50 рентген, затем летчиков отправляют на госпитализацию.

Из Пружанов в Чернобыль отправили вместо со мной 12 человек: четыре летчика, четыре летчика-оператора и четыре борттехника. Базировались мы на аэродроме Гончаровское в 30 км от Чернобыля. Там стояли вертолеты Ми-24, на которых мы должны были летать.

Когда прилетели, пошли принимать вертолеты (они уже летали на Чернобыль) — смотрим, а там лежат летные куртки и разные личные вещи летчиков — шлемофоны, инструменты. Тогда мы начали осознавать, что ситуация серьезная, потому что летчик бросит свою куртку, только если будет на грани жизни и смерти. Старшему говорю: «Давай проверим уровень зараженности вертолета». Выяснилось, что он сильно заражен, очень фонил, особенно двигатели. Мы помыли его, протерли и прополоскали всё что можно внутри, но всё равно фонил. Несмотря на это, нам дали задание: на Чернобыль летать и определять уровень радиации.

— С каким чувством полетели после этого?

— Приказ есть приказ. А мы были офицерами и остаемся ими.

— Какого числа впервые пролетели непосредственно над реактором? И что вы там увидели?

— Первый раз над реактором мы для ознакомления пролетели 1 мая, замеров еще никаких не производили. Конечно, увидели там разрушения, сам реактор в это время светился, как затухающий костер, синеватым светом. Но каких-то особых эмоций картина не вызвала, в Афганистане видели разрушения и посерьезнее. Больше впечатлила меня организация эвакуации людей из Припяти, тогда поразился, откуда столько автобусов, их колонне не было видно ни конца, ни края.

На постоянной основе над реактором начали летать 2 мая. И до 8 мая. Прилетали с рассветом — полшестого были уже на месте — и улетали в 5–6 вечера. Замеряли уровень радиации над реактором, возле станции и по следу облака. В первый день летали над ректором 15–20 раз. Каждый заход — примерно по 40 минут. Всего я подлетал к нему 118 раз за шесть дней.

Первый раз мы пролетели над реактором на высоте 100 метров, температура над ним за бортом вертолета была около 100 градусов. Приборы зашкаливали, точный уровень радиации определить было невозможно, но он был точно свыше 500 рентген.

Тогда мы окончательно убедились, что вопрос крайне серьезный, и «схватить» 25 рентген ничего не стоит. Но страха как такового не было. Весь страх мы прошли в Афганистане, когда по тебе стреляют и ты стреляешь.

— В первый день нарушений в работе организма не почувствовали?

— Нет. У нас были советчики, которые с радиацией работали профессионально. Спрашивали у них: «Насколько такая доза радиации опасна?». Они говорили: «Да ничего страшного, у нас возле реактора, который излучал 600 рентген, как-то уснул после праздника сотрудник, но ничего — проспался, и всё с ним нормально, так что работайте и не волнуйтесь». Но всё оказалось не совсем так…

— Какие-нибудь средства защиты вам выдавали?

— Средства защиты были респираторы, но в них неудобно, лицо потеет, трудно разговаривать. Так что летали без них. Потом положили лист свинца на сиденье, думали, что свинец сможет защитить. Момент слабости был у одного человека — борттехника. В один из дней он сказал мне: «У вас у всех дети есть, у меня нет, я только женился, разрешите спирту перед вылетом, может, хоть как-то это спасет от радиации». Он не был пилотом, поэтому я разрешил ему немного выпить. Но ничего это не дало. У него печень и щитовидка уже потом, в госпитале, щелкали по прибору Гейгера так же, как и у нас. С превышением допустимых норм в 800–1000 раз.

— Какие еще задания выполняли на АЭС и вблизи нее?

— У нас было необычное задание на Ми-24 — приземляться на небольшой площадке для забора проб грунта на уровне одного метра. Приземлиться за один облет нужно было несколько раз. Эти посадки выматывали не столько нас, сколько боевой вертолет, не предназначенный для такой эксплуатации. Он начинал греться, приходилось садиться, выключать двигатели и ждать, когда температура в них придет в норму.

— Во время таких остановок видели людей?

— Практически нет. В основном везде было безлюдно. В двух-трех местах видели, что на огородах копались люди — то ли картошку сажали, то ли еще что-то. Мы подходили, говорили им, что здесь небезопасно, и советовали уезжать. А один пожилой мужчина ответил: «У нас все соседи и родные уехали, а мы с бабушкой остались и никуда не поедем».

«Скрывал диагноз при поступлении в академию»

— Когда первый раз после полетов над реактором организм начал давать сбой?

— Проблемы со здоровьем начались 7–8 мая, у некоторых еще вечером 6-го. Картина была примерно одинаковая у всех — тошнота, потеря аппетита, привкус, потом диарея, рвота. Я доложил командиру в Пружаны. Он спросил: «Сколько рентген набрали?». А я ответил, что точно не знаем, каждый прибор показывает по-разному. Он прилетел за нами 9 мая, нас погрузили в самолет (к полетам уже не допускали). В Пружанах встретили, забрали вещи и сразу кинули их в яму. Разрешили оставить только шлемофон, он хранится у меня до сих пор.

Потом нас поместили в госпиталь в Минске. Там замеряли уровень радиации и давали пить неприятную на вкус микстуру. До конца, конечно, всю опасность от облучения мы не осознавали: не все пили лекарство в той мере, в которой заставляли. Многие спорили с докторами, мол, что нам тут делать, выписывайте. От полетов отстранили на полгода. Поставили диагноз — «тромбоцитовазопатия и лучевая реакция». Тогда я резко прибавил в весе — с 70–72 килограммов поправился до 86.

— Когда вернулись к полетам? Какие задания выполняли?

— Через шесть месяцев летать всё-таки разрешили. Я тогда был командир звена на вертолетах Ми-24. У нас были учения, планово-тренировочные полеты, в общем обычные будни армейской авиации. Когда решил поступать в Военно-политическую академию в 1987 году, пришлось скрыть факт участия в ликвидации чернобыльской аварии. Боялся, что с моими диагнозами могли и не взять. После того как окончил академию, служил в разных местах. В 1994 году здоровье закончилось, и всё-таки списали с летной работы. Я тогда служил в Ленинградском военном округе.

Дальше были гражданка, инвалидность, пенсия, занятие общественной работой. В этом же году вернулись с семьей в Сызрань, откуда я родом, и выяснилось, что на местах у чернобыльцев много проблем, например, они не получают льготы в той мере, в какой им положено. Много вопросов было и остается с детьми ликвидаторов чернобыльской катастрофы, ведь большинству требуется дополнительное лечение. Пришлось создать общественную организацию, чтобы разъяснять всем уровням власти наши права. Для этих же целей пошел в депутаты. В городской думе Сызрани пробыл с 2000 по 2018 год.

— Почему решили уйти из политики?

— Переехал в Самару. Дети здесь живут, захотелось поселиться поближе к ним. А из политики уйти невозможно, на сегодняшний день остается масса вопросов, которые надо решать — выплаты пособий чернобыльцам, обеспечение их жильем. В общем, на наше поколение забот хватит.

— Вы сказали, что многим детям чернобыльцев, рожденным после апреля 1986 года, требуется лечение. Расскажите об этом поподробнее.

— Мы в организации практически не знаем того, кто после облучения одного из родителей был бы полностью здоров. Коснулась эта неприятность и моей семьи. У меня трое сыновей, младший родился в 1987 году. Проблемы со здоровьем у него были и остаются. Он инвалид детства, в раннем возрасте были серьезные проблемы со щитовидкой.

Да и у самого проблем со здоровьем с годами становится всё больше. Сейчас уже болячек целый список. Иммунная система ослаблена и с возрастом всё больше слабеет.