«Любили ли вы Высоцкого настолько, чтобы простить ему "Спасибо, что живой"?»: журналист — о творчестве артиста

25 июля исполнилось 40 лет, как ушел из жизни артист Владимир Высоцкий. Журналист Артем Краснов, как положено любому поклоннику барда и актера, пересмотрел в этот день фильм «Спасибо, что живой». И увидел в нем такой образ Высоцкого, что хочется схватить гитару и прокричать: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!»

25 июля, как положено, пересмотрел «Спасибо, что живой». После премьеры в 2012 году фильм мне сразу понравился, но потом был шквал негатива и сокрушательств по поводу не потеющей маски (в новой редакции фильма она нормально запотела). И мне стало интересно, каким окажется второе впечатление.

Оно чуть смазалось: всё же рискованной была затея Никиты Высоцкого показывать отца именно в этот период жизни, отчего мишень для критиков получилась безобразно лёгкой. Если смотреть фильм близоруким взором, в самом деле увидишь наркомана, избалованного славой, с замашками самодура, двоеженца, к тому же злостного нарушителя ПДД. Отвлекает ещё подторможенная манера говорить из-за голоса самого Никиты. И от второго просмотра мне почему-то тоже показалось, что всего вот этого получилось как будто многовато. Если представить, что фильм будет смотреть наш дальний потомок, образ Высоцкого может выйти примерно как у сокуровского Ильича — этакий старый маразматик без очевидных достоинств.

Ну, окей — за потомков отвечать не буду. Но лично у меня такой образ Высоцкого отторжения не вызывает. В конце концов, в этот период он, по рассказам других очевидцев, примерно таким и был. Кто-то при изображении великих хочет исключительно мифотворчества, но лично мне всегда интереснее знать, какими эти великие творцы были на самом деле. Пороки не умаляют их достоинств, а как бы являются их следствием. Большой талант — это всегда большой груз, но сконцентрированный на одном крыле, отчего крены неизбежны.

Для меня фильм спасают разбросанные по нему осколки фраз, которые увязывают всё это пограничное бытие с внутренней сущностью Высоцкого. «Ну, подлечите вы меня, ну, выйду я через месяц — так это ж не я буду: с чужой кровью, больше двух килограммов не поднимать, всего бояться!» — вот и его собственный ответ, почему именно так, а не как-то по-другому. Далее можно осуждать, но... это так.

— Иди, иди, напиши хоть пару строк, чтобы оправдать, что ты с собой делаешь, — кричит ему на срыве героиня Акиньшиной. — Поэзия в опасности, Высоцкий полгода ничего не пишет! Ненавижу твою поэзию! Стихи твои ненавижу!

— Я не ищу себе оправданий, просто мне надо писать, просто писать, и чтоб получалось. Я так живу... В этом мой смысл.

Для меня это квинтэссенция творчества вообще, когда отходит на второй план всё: слава, деньги, здоровье; когда осознаёшь, что люди могут понять твои стихи, но уже не могут понять тебя. Потому что стихи становятся важнее тебя. Потому что ты носитель чего-то, что важнее остальной шкурности.

И потом это монолог в ночь после клинической смерти, монолог, в котором нет ни ярости, ни озлобления, ни попыток оправдаться, только чувство, которое он сам описал словами «как новорожденный». Монолог, который подслушивает гэбэшник, и что-то понемногу решает для себя. Не уверен, что именно так было в жизни, но что-то в этом есть.

И, наконец, финальный диалог с гэбэшником, в котором Высоцкий ненавидит не его, а его ошейник. А гэбэшник не понимает:

— Ладно тюрьма — пережить можно, — внушает он. — Но это же (наркотики) мерзость! Все отвернутся. Даже самые близкие.

— Отвернутся — значит, не любили. А вдруг не отвернутся?

И в этом весь фильм. Любили ли вы Высоцкого настолько, чтобы простить ему даже «Спасибо, что живой»?

Мне особенно нравятся его стихи, написанные с предчувствием смерти: «Памятник», «Кони привередливые», «Мой чёрный человек в костюме сером...». В них есть что-то, касающееся тебя изнутри в обход всех прочих соображений. И они написаны именно тем человеком и именно потому.