«Это была настоящая ковровая бомбардировка»: волгоградский археолог 23 августа запомнил навсегда

Ровно 75 лет назад Сталинград подвергся страшной бомбардировке. Более 1200 самолётов люфтваффе превратили город на Волге в пылающие развалины. О тех страшных днях бомбёжек, оккупации города, освобождении и Дне Победы вспоминает Владислав Мамонтов – известный волгоградский археолог, которому в августе 1942 года было всего шесть лет.

Я помню, как начинался обычный летний день. Утро было прохладным, я вместе с мальчишками с улицы играл в войну, где мы побеждали немцев. В 12-м часу была объявлена воздушная тревога. Сталинградцы уже привыкли к таким объявлениям и спокойно занимались своими делами. Кто-то стоял в очереди с карточками за хлебом, кто-то занимался домашним хозяйством. А у нас во дворе небольшого, двухэтажного, построенного дедом особняка на улице Невской, невдалеке от Илиодорова монастыря, текла мирная жизнь. Женщины развешивали бельё, мы играли, а взрослые разговаривали.

В середине дня над городом низко над землёй на бреющем полёте пролетели немецкие истребители и скинули громадное количество листовок. Их брать строжайше запрещалось, но сталинградцы были любопытны и всё равно ознакомились с их содержанием. Мама выбежала со двора, чтобы поймать одну из них. Уже после бомбёжки я увидел, что листовка была кровавой: она вся была красного цвета. Вокруг этого красного кровяного комка, олицетворявшего окружённую советскую армию под Сталинградом, стояли немецкие танки и выхода не было. Взрослые читали её текст: «Вы окружены, вы побеждены, скоро мы будем в вашем городе!»

Вдруг сильный гул привлёк внимание горожан. Все посмотрели на север и увидели, что над Мамаевым курганом разворачивается громадная тёмная туча – это шли немецкие бомбардировщики. Они летели на разных высотах совершенно медленно и спокойно. Были слышны выстрелы зениток со стороны Тракторозаводского и Краснооктябрьского районов. Но самолёты шли спокойно, сбрасывая бомбы на город и приближаясь к нам. Это была настоящая ковровая бомбардировка. Её, вопреки всеобщему мнению, придумали немцы, а не американцы. Вдалеке стали виднеться самолёты прикрытия и истребители.

Меня схватили за руку и затащили в дом. Там положили на пол и своими телами накрыли бабушка и соседка. Они крестились и кричали: «Где же наши, почему никто не сбивает самолёты, почему творится всё это зло?!»

Вылетели стёкла, несмотря на то, что на них были наклеены белые бумажные полосы, которые должны были сдерживать стекло, чтобы оно не разлеталось и не ранило людей. С визгом выскочила кошка, и завыл наш щенок, который был на улице. Доносился страшный грохот, свист, выстрелы пулемётов, крики людей, их страшные вопли и жуткий запах гари. Всё это проникало в наш дом. Сам дом сотрясался. Насколько долго всё это продолжалось, я не помню, но вдруг резко наступила необыкновенная тишина.

Мы вышли из дома и не узнали своего города. Он весь горел. Громадный столб дыма поднимался над Волгой и медленно расползался по ней. Как мне потом рассказали, это горели нефтяные запасы Нобеля, находившиеся в центре города, на месте нынешнего ЦПКиО

Среди тишины стали всё сильнее слышны крики и стоны. Мы выскочили на улицу Невскую. Её было не узнать. Она была полностью изрыта взрывами. Недалеко от Илиодорова монастыря проходила прямая ветка железной дороги. Взрывы были такой силы, что вырвало все столбы, а рельсы закрутились в кольцо.

Мамы нигде не было. Она перед бомбёжкой выбежала на улицу, чтобы поймать листовку. Оказалось, что она укрылась в бомбоубежище, которое вырыли старики и женщины в соседнем дворе.

Люди стали собирать трупы. На их головах и руках были видны жуткие кровавые пятна. Всё было перекорёжено. Когда вся наша семья собралась, мне стало радостно. Рядом были мама, бабушка, тётушки, соседи.

Вдруг мы услышали в доме через дорогу плач. Оказалась, что фугасная бомба попала в блиндаж, в котором укрылось 12–13 человек. Все они погибли. Их, плача и крестясь, вынимали, всех в пыли. Среди них был мальчик, с которым я с утра играл в наших и фашистов. Мне в тот миг навсегда запомнилось выражение «прямое попадание».

Потом налёты начинались без какого-либо расписания и предупреждения. Все ненавидели самолёт «Юнкерс-87», который выл своими сиренами и пикировал настолько низко к земле, что, казалось, видишь лётчика.

Налёты немецкой авиации были страшными. Когда в небе шли воздушные бои, все смотрели, переживая за наших лётчиков. Женщины молились. У бабушки была икона Неопалимой Купины, которая, по верованиям русичей, охраняла дом от пожаров. Она с ней обходила весь квартал, и пожаров в нём почему-то не было.

После начала бомбёжек в городе появились плакаты: «Не будет фашистского сапога в Сталинграде» и «Сталинград не сдастся».

Мама работала телефонисткой и, так как была с маленьким сыном, получила документы для эвакуации. Бабушка отказалась уезжать, сказав, что всю жизнь прожила в Царицыне и Сталинграде, тем более что остальные дочери остаются. Перед выходом из дома она положила мне тайком в кулак кусочек сахара.

С питанием тогда были большие проблемы. Ели редкие куски хлеба. В начале осени с братом мы искали по огородам оставшиеся огурцы и помидоры. Основной едой была чёрная поздника, из неё бабушка готовила с мукой что-то похожее на пирог, в горелое зерно добавляли то, которое удавалось достать с элеватора. Зелёный суп варили из лебеды и муки. Чай представлял собой кипяток, в который добавляли вишнёвый или смородиновый лист.

Уходя из города, я нес небольшой мешочек за плечами, немного вещей взяла мама. Мост через железнодорожные пути был разрушен, Идти было очень трудно. Мы пролезли под сгоревшими эшелонами и вышли к фонтану с детьми, танцующими вокруг крокодила. Для меня это была радостная встреча. Если раньше говорили, что это пионеры, пляшущие вокруг империализма, то тогда крокодил стал ассоциироваться с фашистской сволочью. Фонтан стал символом стойкости нашего города. Сколько ни бомбили, сколько ни ранили этих ребят – а у кого-то рука была оторвана, у кого-то осколком отколот нос – он олицетворял нашу старую мирную жизнь.

Мы прошли мимо музея обороны Царицына по нынешней улице Гоголя, потом мимо универмага – вокруг всё было пустынно. Только редкие и немногочисленные группы людей направлялись к переправе. Спустившись к Волге, мы увидели баржи и катера, там же стоял небольшой пароходик.

Весь берег был усыпан осколками от снарядов, а земля перерыта воронками от бомб. На носилках лежали и стонали раненые, перебинтованные, все в кровавых перевязках. Солдаты бегали, выполняя какие-то приказы. Мы кое-как нашли дебаркадер, на котором должны были плыть. Нам сказали грузиться только после того, как загрузят раненых. Но в это время началась бомбардировка. Мама держала меня за руки и искала укрытие, мы несколько раз упали. Один из военных показал рукой в сторону и крикнул: «Бегите туда, там есть труба, в которой можно укрыться».

Сточная труба выходила к Волге от водонапорного центра, который подавал воду в город. Мы залезли в неё, вокруг была темнота. Из неё донёсся голос: «Идите сюда, там вас могут задеть осколки». В этой трубе, по которой струился небольшой ручеек, на кроватях с мешками и баулами сидели люди.

После авианалёта мы увидели, что наш пароход пылает. С него выносили раненых, вокруг горели машины. Мама сказала, что нам, видимо, не судьба эвакуироваться, и пришлось возвращаться обратно по тяжёлой дороге. Дома все заплакали, будто мы вернулись из далёкого путешествия. Мы стали, как сказала бабушка, ждать, что Бог даст.

Позже мы стали жить в блиндаже, скрываясь в нём от бомбардировок и артиллерийских обстрелов. Однажды в наш двор четверо наших солдат внесли раненого с оторванной ногой выше колена. Он лежал на лестнице, на которую положили простую шинель, служившую его товарищам носилками. Вокруг него бегали женщины, но в наших аптечках, кроме зелёнки и йода, ничего не было. Мне было интересно посмотреть на него, но меня постоянно отгоняли взрослые. На шее у командира я увидел большой бинокль, который офицер дал солдату, приказав подняться наверх и посмотреть, где немцы.

Раненому промыли рану и дали какие-то таблетки. Он всё время просил воды. Бабуля из соседнего дома, которую мы, дети, всё время боялись, принесла ему куриный бульон. Она сварила ему суп из единственной курицы и с ложечки кормила солдата. Доброе женское сердце! Он сделал несколько глотков, и весь бульон достался детям. Во время бомбёжки мы пытались занести его в блиндаж, но он, понимая, что умирает, попросил оставить его наверху. Командир сказал, что нужно идти к Волге. Женщины стали говорить ему, чтобы солдата оставили, и пообещали ухаживать за ним, понимая, что такое большое расстояние ему не преодолеть. Командир забрал у раненого документы, попрощался и ушёл с солдатами.

К вечеру солдат умер. Женщины перекрестили его и пропели заупокойные молитвы. По русскому обычаю провели омовение. Воды почти не было. Её брали из Медведицкого оврага, в который надо было спускаться. Солдата протёрли салфетками, собрали кое-какие капли на дне кружек, сложили руки крестом на груди и похоронили под стеной Илиодорова монастыря. А утром пришли немцы.

Мы вышли с братом к забору двора и увидели какие-то тени. А на другой стороне улицы немецкие солдаты в касках, прикрытые пёстрыми маскхалатами, прижимаясь к забору, с автоматами шли в сторону Волги. Мы рассказали взрослым, все испугались, стали креститься и ждать, что будет. Наконец мы услышали скрип калитки, и во двор вошли два солдата и два офицера. Они были все в пыли. В полевой одежде, с ранцами. Мы часа два смотрели на этого врага. Мы – дети с интересом, а взрослые испуганно. К нам подошел офицер и спросил, есть ли в нашем блиндаже офицеры, солдаты и евреи. Мы ответили, что нет. Что-то буркнув, он приказал солдату осмотреть наш подвал, а напоследок сказал «Новый порядок будет у вас».

Новый порядок мы оценили, когда пришли тыловые части и занялись грабежом. Когда нас не обстреливала наша артиллерия из-за Волги и минометы, они заходили в дома и блиндажи, рылись в наших чемоданах с бельём, и спокойно запихивали его в свои ранцы.

Для немцев мы были сбродом, который оказался у них под ногами. Они не вступали, как, может быть, в Европе в пустой город. Здесь остались жители, которых надо было кормить и поить. Но ничего подобного не было. Наоборот, отбирали всё. Даже когда тётя ходила в овраг за водой, при подъеме наверх немцы отбирали у неё ведро, охлаждая радиаторы машин или наполняя фляжки. Другая тётя говорила, что, если бы не было приказа за каждого убитого немца расстреливать 10 наших гражданских, она давно уже отравила бы солдат-мародёров.

Присутствие духа люди никогда не теряли. Порой позволяли себе даже ругать немцев «поносными» словами. Можете представить меня, шестилетнего мальчишку, сидящего на заборе, внимательно рассматривающего проходящую военную технику. Я увидел немца с платьями на руке. Он спокойно шёл, посвистывая, направляясь с награбленным в свою казарму. Мы с детьми пели: «Немец-перец колбаса, как кобыла без хвоста. А кобыла бьётся, а немец смеётся…» и я показал ему большой нож. Он обернулся и сказал «Колбасут, ошень плохо, ошень плохо».

Немцы на заборах расклеивали различные приказы, но однажды мы с ребятами увидели что-то яркое и цветное. На красочном плакате были в карикатурной форме изображены наши вожди – Сталин, Калинин, Молотов, одетые в национальные костюмы и играющие на музыкальных инструментах. Они пели упаднические частушки о том, что скоро Сталинград падёт и война будет проиграна. Немец поставил нас спиной к этому забору, дал в руки немецкие флажки и приказал махать. Потом вынул из полевой сумки конфеты-помадки и раздал нам. Я был очень доволен своим гонораром, побежал к бабушке и всё ей рассказал. Флажок она кинула под кипящий таганок, а про конфету сказала: «Это есть можно. С драной овцы хоть шерсти клок».

Однажды бабушка столкнулась с венгерским офицером. И стала спрашивать, почему он в немецкой форме, хоть и говорит на русском. Венгр ответил, что они «западники». Бабушка стала называть его предателем, пока он не стал угрожать, что расстреляет её.

На столе у мамы лежали журналы «Работница». Один из зашедших к нам немцев стал их листать и на одном из титульных листов увидел изображение Иосифа Виссарионовича Сталина с трубкой. Солдат вскрикнул: «Сталин, Сталин! Сталин капут! Новый порядок!» и стал собирать награбленное. Я незадолго до этого переболел сыпным тифом, и после тяжёлой операции у меня стали расти курчавые чёрные волосы. Немец пробормотал своему товарищу «Юден, юден, пиф-паф!» показал пальцем на меня и рассмеялся. Мама взяла большие портняжные ножницы и постригла меня неровными дорожками. Она стригла меня, пока не вернулась Красная армия.

Через какое-то время немцы рассказали, что скоро нас всех выгонят. Вскоре приехал грузовик и нас увезли вначале в Воропоново – сейчас это поселок Горьковский, а потом в Карповку. Там со мной произошёл чудесный случай. Я заболел воспалением лёгких. Мне делали водяные компрессы, но становилось всё хуже. Меня положили на кучу из узлов и накрыли одеялами. Потом раздались крики. Как мне позже рассказали, немцы отбирали детей для отправки в Германию. Родители не хотели расставаться со своими чадами.

Мама сказала, что я тяжело болен. Немцы не поверили и приказали раскрыть меня, чтобы посмотреть, так ли это, так как многие специально говорили, что дети больны, чтобы спасти их от страшной участи. На меня, всего красного, брезгливо посмотрели и оставили в покое. А других детей под крики матерей посадили в вагоны и увезли.

На следующий день нас всех посадили в эшелон и повезли в сторону Белой Калитвы в Ростовской области, где находился большой лагерь гражданского населения, в который свозили советских граждан со всех южных оккупированных территорий. Там немцы распределяли, кого везти в Освенцим, Бухенвальд или на работы в Германию.

Это были уже ноябрьские дни в самом начале нашего контрнаступления. Двери вагонов открывать запрещали, транспортировка была очень тяжёлой. Нас кормили – давали ведро горячей воды, в которую бросали несколько щепоток муки и чай. Эшелон не останавливался. Когда одна старушка умерла, солдаты смеялись, играя на губной гармошке. Потом завернули её в какие-то тряпки и прямо на ходу поезда выкинули из вагона. Вдруг поезд остановился. Было очень холодно, стояли сильные морозы. Когда подошла немецкая команда и открыла дверь вагона, я увидел яркий искрящийся снег на фоне красивого леса. Нам приказали быстро покинуть вагоны, и эшелон тут же ушёл.

Оказалось, что нас выбросили возле станицы Обливской. Моя тётя договорилась с хозяйкой одного из домов, чтобы нас приняли. Это было так здорово: было тепло и можно было поспать. Впервые за долгое время мы все искупались! Это были непередаваемые ощущения, вряд ли сейчас меня кто-то поймёт. Это была такая благость, такое тепло! Но так мы жили недолго. Скоро пришли немцы и хотели выкинуть нас на улицу. Это был передовой полк. Хозяйка дома уговорила их оставить нас в чуланчике. В станицу приехали машины и мотоциклы. Вдалеке слышалась канонада. Все с радостью понимали, что это идут наши. Люди обнимались, а немцы сильно суетились.

Наконец, когда гул артиллерии был совсем близко, они стали устанавливать возле домов противотанковые мины. Хозяйка дома стала кричать на них, что же будет, если дом взорвётся? Её отогнали, а поздним вечером улицу разминировали. Солдаты и офицеры устроили большой ужин. Они выпивали, гремела музыка из нашего, русского, патефона доносились наши песни: «Из-за острова на стрежень» и «Волга, Волга». Немцы подпевали «Мутер, Волга!» Оказалось, что нашим войскам то ли не удалось прорвать оборону врага, то ли они прекратили наступление. Старушки в селе были расстроены и крестились, а немцы радовались.

Ночью началась суматоха. Оказалось, что наши танки пробились в каком-то другом месте, что стало неожиданностью для немцев. Они быстро погрузились на машины, бронетранспортёры и удрали из станицы, бросив всё, что у них было.

Мы все оделись и морозной ночью вышли на улицу. Был слышен рёв танков. И вдруг из темноты появилась большая колонна наших танков. В первом из них был открыт люк, из которого в белом полушубке виднелся офицер. Все заплакали и бросились к нему целовать. Он спросил, нет ли в селении противотанковых мин. Ему показали разминированные немцами болванки. Потом мы всей толпой, идя впереди танков, показывали им дорогу, где знали, что точно ничего не заминировано.

Было очень тяжело. Моя тётя Маня была модельером и ещё в царицынские времена хорошо шила. Свою машинку «Зингер» она говорила, что ни на что не обменяет, ведь это её хлеб. Потом случилось трагическое событие. У нашей хозяйки дома был убит сын. Он наступал в составе частей по направлению к Обливской. Своим однополчанам он говорил, что покажет родной дом и познакомит с матерью. Хотел всех пригласить в свой родной дом. И на подходе к станице он был убит во время миномётного обстрела. Эта сильная женщина, которая пережила оккупацию, всё время молча сидела у гроба своего сына, закутавшись в тёмную шаль. За день она постарела и превратилась в бабушку.

Когда нас освободили, первым вопросом стало возвращение в родной Сталинград. Решили, что первой должна поехать мама. Но она без меня отказалась ехать и часто говорила «Владик – это моя защита». И вместе мы отправились в дальний путь. Ехали в пустых цистернах, товарных вагонах, иногда на открытых вагонах под военной техникой – солдаты нас не прогоняли. Поезда тогда доходили только до Бекетовки, дальше путей не было. Нам пришлось оттуда идти пешком мимо домов, частично сгоревших, частично стоявших. Где-то торчали одни трубы заполотновской или, как до войны её называли, зацарицынской части города.

Когда подошли к центру, я не узнал свой город. Я часто бывал в центре, мама и соседи водили меня по всем зрелищным местам. Города не было. Стояли пустые от подвалов до верху коробки зданий, либо полностью разрушенные дома. Было хорошо видно Мамаев курган и проходящих людей, так как его вид ничто не заслоняло. Встретившийся офицер нам сказал, что необходимо обязательно в комендатуре получить пропуск и только с ним можно вернуться домой. Комендатура размещалась в районе универмага. Возле неё собралось много женщин и детей. Вышедший офицер сказал, что понимает все трудности, но выпишет всем пропуска только если люди расчистят 100 метров дороги, чтобы по ней смогла проехать машина. Женщины оставили свои сумки и узлы и с помощью лопат и ломов стали разбирать.

На родной Невской улице было всё разрушено. Мы надеялись найти свой дом, но его не было. Осталась только яма от погреба. Немцы его полностью разобрали. Мой дед строил добротный дом из хороших брёвен и досок, и враги растащили их для своих блиндажей. Дом тётушки был разрушен на соседней улице только наполовину. Мы сделали крышу и стали жить там.

Я часто играл на Невской улице. Далеко не уходил, так как детей моего возраста не было, а кругом стояли развалины. Я ставил жестяные банки и крышки, брал камни и кидал их в них, представляя, что из пушек громлю немецкие танки. Рядом стоял искореженный клён. Я набил камнями карманы, выложил банки в «колонну», залез на дерево и начал бомбить «фашистов». Вдруг я заметил на улице офицера. Он смотрел по сторонам и читал какую-то бумажечку. Спустился вниз по лестнице, а я притих. Он заметил меня и спросил имя и фамилию. После этого сказал, «Ну здравствуй, сыночек!»

Папа был капитаном-кавалеристом, командиром разведывательной роты, и под Ростовом-на-Дону, когда он садился на лошадь, рядом взорвался миномётный снаряд. Большая часть осколков попала в брюхо лошади, а отцу повредило руку и уже закинутую в седло ногу. Очнулся отец уже в эшелоне по дороге в госпиталь. После ранения он долгое время лечился в Москве и в 1943 году вернулся в Сталинград.

Его назначили председателем партстройкома «Сталинградстроя», занимающегося восстановлением города. Впервые за долгое время я смог хорошо покушать. Отцу выдавали хороший паёк – американская тушёнка, банки с яичным порошком. Шёл 1943 год. Ему как представителю профсоюзной организации выделили комнату в доме Павлова. Мы вынесли из комнаты валявшиеся ящики, и у нас из всей мебели оказалась только одна скамейка, стоящая среди пустой комнаты.

Отец сходил в развалины и принёс оттуда горелые железные решётки от кроватей. Мы их почистили, положили сверху доски и долгое время спали на них.

Дом Павлова был очень дружен. Он представлял себя сплочённый коллектив, где все друг другу помогали и поддерживали. Это были удивительно чистые люди. Кто-то уходил на работу, кто-то готовил. Дети слушали разговоры женщин, узнавая новости города, пока они готовили на таганке суп. Часто приходилось тесниться и выделять место для жилья солдатам. Ребятне это очень нравилось, ведь солдаты привозили еду, у них всегда были кусочки сахарка, которым они делились с нами. Закуривая цигарки, они между собой решали, какой солдат лучше всех и какое самое хорошее оружие. На первом месте всегда был русский воин, на втором месте шёл немец, потом – венгр. Самыми плохими считались итальянцы и румыны.

Никогда не забыть 9 мая 1945 года. Утром нас разбудили соседи, сообщив, что подписан мир и сегодня будет праздноваться праздник. По радио объявили, что будет митинг на площади Павших Борцов. Мы стали собираться. Мы пели военные песни с крыши дома Павлова, пока нас не погнала комендант дома. Мы даже устроили небольшой салют: оторвали листочки от газет и сделали из низ игрушечные ракеты, которые запускали в небо. Помню, как все пели песню: «Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовёт Отчизна нас!»

Взрослые сказали, что на нынешней площади Ленина вечером будет салют. Там установили тяжёлые орудия. После первых выстрелов на соседних домах разлетелись стёкла. Прибежала комендантша и стала ругаться. Позднее ей привезли новое стекло из воинской части, и она осталась очень довольна. Мы с ребятнёй лазили возле орудий, солдаты разрешали нам дёргать за шнурки, которые вели к бойку затвора. Они щёлкали, и нам было очень приятно. Ведь это была уже другая, совсем-совсем новая жизнь – жизнь после Победы.