«За изругательство над Советской властью»: девушка попала под суд за дневник и любовные письма

На вопрос, стоит ли называть представителей действующей власти «чертями» даже не в личной переписке, а просто в неотправленных сообщениях, было отвечено в Волгограде еще сто лет назад — сотрудниками царицынской Губчека. Дневник 22-летней девушки, попавшей из-за своих записей под жернова правоохранительных органов, нашел в старом уголовном деле на полках волгоградского архива краевед и историк Вячеслав Ященко. Часть этих писем, написанных, но так и не дошедших до адресата, мы публикуем в нашем проекте «Гражданская война и бандитизм в Царицыне-Сталинграде-Волгограде».

2 апреля 1920 года в кабинете временно исполняющего обязанности заведующего Царицынским губернским угрозыском Ильи Ефанова сидела двадцатидвухлетняя девушка, почтовая служащая Вера Шепелева. На столе Ефанова лежало недавно заведенное уголовное дело по факту кражи вещей из квартир ответственных советских работников Андрейчука и Фролова во время отступления белых кадетских банд из города.

Андрей Андрейчук в своем заявлении пояснял, что он как сотрудник Царицынского отдела труда во время осады города белыми 27 июня 1919 года был откомандирован в Саратов. Семья его выехала в эвакуацию еще раньше, а за квартирой присматривали соседи Фроловы.

Жена сотрудника квартирного отдела Фролова сообщала в своей жалобе, что ее муж также был эвакуирован. Она же с тремя малолетними детьми осталась в занятом Врангелем Царицыне из-за болезни матери. В январе 1920 года началась осада Царицына красными войсками, поэтому женщина с детьми и матерью вынуждена была переехать в дом брата возле Нобелевского завода, на месте нынешнего заросшего бурьяном ЦПКиО и «Европы СИТИ-молла».

— Стрельба началась. Мы переехали. Квартиру заперли. Через два дня стрельба успокоилась. Поехала, посмотрела квартиру — все цело, — писала в заявлении женщина. — Вернулась к брату. Через день приехала опять со снохой. В квартире горело электричество, хотя я его выключала, когда уходила. Зашли в квартиру — беспорядок, сундук открыт. Вещи украдены.

Соседи рассказали Фроловой, что вещи забрали некие Шепелевы, проживавшие в доме № 75 на улице Свирской (современная Заполотновская часть Центрального района Волгограда). Там она обнаружила свой комод и часть вещей.

Пятидесятичетырехлетняя мать Шепелевой Александра Макаровна призналась агенту угрозыска, что взяла вещи Андрейчука и Фроловых, так как «во время изгнания из города казаков боялась, что эти вещи растаскают грабители». Она сообщила, что знала Андрейчука и Фроловых, поэтому «взяли их вещи для сохранности».

— Вещи забрали мама с сестрой Екатериной. Я была на занятиях. Отец на работе. Когда я пришла домой, увидела эти вещи, — поясняла на допросе Вера Шепелева. — Мама сказала, что когда хозяева вернутся, мы их вернем

Во время обыска на квартире Шепелевых сотрудники угрозыска нашли шесть венских стульев, три графина, три медные кастрюли, письменный стол, посуду и одежду, принадлежавшие чиновнику Андрейчуку.

Помимо чужих вещей, агенты провели выемку писем и бумаг Шепелевых. Среди них был найден любопытный документ — дневник Веры, написанный в виде писем к ее возлюбленному Вене — Венедикту Прошину. В мае 1919 года он был откомандирован в село Малое Щербедино Саратовской губернии для работы заведующим почтовым отделением.

Сотрудники угрозыска с большим интересом прочли письма и обнаружили в них, помимо любовной лирики, несколько контрреволюционных высказываний. В тот же день девушку вызвали на допрос, потребовав объяснить значение некоторых фраз.

— Была столько времени под снарядами, и не изнервничаться было бы чудом. В порыве гнева и под страхом вырвались эти слова, — призналась девица Шепелева.

Критику действий большевистских властей в городе девушка объясняла тем, что, работая на Советскую власть на почте, она была «недовольна администрацией, так как не было продовольствия и мануфактуры».

— Я не признаю себя виновной в контрреволюции, так как не сделала своими записями никакого вреда Советской власти, — заявляла Вера Шепелева допрашивавшему ее оперу.

Сотрудники угрозыска не оставили дневник без внимания и передали его в ЧК. 6 апреля было вынесено распоряжение об аресте Веры Шепелевой. Впрочем, уже спустя неделю девушку отпустили на свободу под подписку о невыезде, а 3 июля семья Шепелевых, обвиняемая в расхищении вещей ответственных работников, была амнистирована. А вот по факту контрреволюционных высказываний в дневнике-письмах Веры Петровны чекисты завели новое уголовное дело № 403 и 15 июля девушку вновь арестовали и отправили в Царицынскую тюрьму.

Дневник-письма Веры Шепелевой оказались любопытным источником информации не только для царицынских чекистов. Девушка ярко описала, что чувствовали жители Царицына при двух осадах: войсками барона Врангеля в мае-июне 1919 года и Красной армии в декабре 1919 года — начале января 1920 года. Вот только некоторые выдержки из ее дневника.

Первые страницы, датированные второй половиной мая 1919 года, поясняют, что возлюбленный Веня воскресным утром 18 мая на пароходе отбыл в Саратовскую губернию в долгую командировку. Почта работала плохо, и девушка стала писать ему каждый день письма «в стол». Увы, но Венедикт эти письма так никогда и не увидел — на десятилетия они остались храниться в материалах уголовного дела.

— Веня, буду понемногу писать, что со мной происходит. Мне тогда будет легче, как будто бы я поговорила с тобой, — писала девушка другу в своем первом неотправленном письме, датированном 24 мая.

25 мая. Первое воскресенье без тебя. Ветер. Тучи. Дождь. Адская погода. На душе у меня адская тоска… Со вчерашнего дня, как пришла с пристани, идет дождь. Но это к лучшему, так как гулять мне уже незачем, мои деньки прошли… Погадала на тебя на картах.

26 мая. Завтра будут разыгрывать вещи в конторе — сапоги, калоши. Хотя бы мне досталось… Идет дождь. Я в странном состоянии, будто я не человек, а автомат. Как без тебя скучно, тяжело в разлуке.

27 мая. В клубе коммуны лекция «Колчак, женщина и революция». Читает Литвиненко. Обещают после лекции показать миниатюру Тэффи.

28 мая. Ну, конечно, и лекция была! Больше не пойду туда. Миниатюры Тэффи не было. Прямо Литвиненко начал говорить какую-то чепуху. Спать хотелось, и мы ушли на Волгу. На пристань сходили, где тебя провожали. Литвиненко сказал на лекции, что в Царицыне запахло порохом. И нас теснят со всех сторон. И правда, слышны орудийные выстрелы… Сегодня, когда обедали, пролетел со свистом снаряд. Окна задрожали… За Волгу не с кем ехать… Знаешь, я тебе все буду говорить. Тут у нас в квартире один саратовский интересовался мною: расспрашивает, кто я, как звать, какое образование получила и все такое. Чудак… Гадала на картах и нехорошо для меня выходит. Все какая-то крестовая дама около тебя, а ты ею интересуешься.

7 июня. Приказ в конторе явиться к 11:00 с багажом. Ночевали в конторе. Орудия бухают уже очень близко. У нас стекла в окне дрожат.

8 июня. Ах, Веня, как же тоскливо. Я никак не могу забыть тебя, а все больше и больше тоскую. Милый, за что я тебя так полюбила? И сама не знаю. Приехал знакомый с ваших мест. Я его спросила, хорошее ли у вас там село и много ли барышень. Он ответил, что… много учительниц и вообще интеллигенции. И я начинаю ревновать. Хотя у меня недостатка нет в поклонниках, но я тебя и только тебя люблю и никогда не забуду. Знаешь, Веня, Громов пользуется твоим отсутствием и начинает ухаживать за мной.

14 июня. Мы уже на барже в трюме. Погружались, и все казенное имущество погрузили. Но нас не отправили. Ночевали в конторе.

В следующих письмах девушка сообщает, что на барже их эвакуировали в Балыклей. Не указано, правда, в какой Балыклей — Горный, Верхний или Нижний. 22 июня она сообщает о трагедии.

— Когда стояли, у нас случилось несчастье. Утонула, упав с баржи, машинистка Серафима Задвонова… Выгружали баржу мужчины, а мы, женщины, только так, болтались там…

Спустя несколько дней Вера возвращается из эвакуации домой — в осажденный белыми Царицын.

28 июня. Пролетел аэроплан [белых] над вокзалом, разбросал прокламации. Наши стали по нему стрелять. Они ответили пулеметным огнем. Пули сыпались, как дождь, бились о мостовую и высекали огонь. Мы спрятались в чей-то дом… А сколько за эту неделю жертв. Налеты каждый день. Аэроплан сбросил две бомбы. Одна упала на Донской улице (современная улица Пархоменко. — Прим. авт.). Попала в дом. Нашего служащего Чебана ранило в живот. Наверное, умрет. И еще убило мужчину и женщину. Теперь опять аэропланы появились над нашим домом. Бомба упала недалеко от нас… В пятницу аэроплан сбросил бомбу около вокзала. Видела это по дороге к конторе. Хотел в вокзал [попасть], а попал в железнодорожный ревком. Говорят, много убитых. Видела раненых и одного убитого. Убит мужчина. Все мозги вылетели и лежат около двумя большими кучами. Лицо все в лепешку смято. А рядом лежит девушка. У нее весь живот разворотило и кишки выпали оттуда. И нога одна перебита. И представь, она в сознании машет руками и переворачивается на другой бок, просит помощи. Ужасный вид… Писем от тебя нет. Бегаю по квартире, как зверь в клетке, не нахожу себе места.

29 июня. С пяти часов утра начали рваться снаряды. Пять часов воздушный бой, и наши (красные) уходят. Обоз уже около Царицына, и нас в бинокль видно. Уж, наверное, Красный Царицын падет. Можешь себе представить? Я пишу, а над нашим домом — бух з-з-з-з-з, бух з-з-з-з, а пулемет: тра-та-та та-та. Невольно ужас охватывает душу. Думается, что живу последние дни. Неприятель подвел к Царицыну танки и тяжелую артиллерию и бьет по студенческим казармам. И снаряды свистят над нашим домом. Не могу писать… Аэроплан бросил на нас бомбу. Дом дрожит. Мама надевает на нас кресты. Ведь я сколько лет хожу без креста, а говорят, что неприятель рубит всех, кто без крестов, считает того коммунистами… Наблюдатель, точно колбасу, привязал к пароходу аэростат и с него видят далеко. В него стреляют. Пароход уходит вверх по Волге, и снаряды так и рвутся… У вала у студенческих казарм батарея красных бухает. Снаряды свистят. Сейчас прибежал солдат с фронта, говорит, наших на позициях никого нет. Все бегут. Неприятельская кавалерия на Владикавказском вокзале. Уже кадеты вошли в город. Ох! Теперь снаряды рвутся недалеко от нас. На Сергиевской церкви (была в районе улицы Двинской, снесена после войны. — Прим. авт.) стоит пулемет… Ставни закрыты. Огня нет. Пишу в темноте. Сейчас проскакал Жлобенский отряд. Пока сенсационных новостей нет. Мы всей семьей собрались в столовой.

30 июня. Вчера весь день была бомбардировка. Шел сильный дождь. Солдаты бежали, говорили, что не видали еще такого боя. Говорят, все от Садовой до Бекетовки усеяно трупами. Ночь прошла как будто благополучно. С утра зато началось. И вот теперь около восьми часов вечера все в городе закрылись и сидят в подвалах. По нашей улице даже ружейные пули летят, так что сидеть на улице опасно. Пулеметы трещат. На монастырской площади рвутся снаряды и даже в наш квартал попадают. Наша батарея стоит на Батыевом валу.

17 июля (возможно, дата по старому стилю). Казаки в городе. Ночь мы крепко спали, а в это время они вошли в Царицын и перед вечером вошли. Звонили в колокола. Вероятно, давали знаки условные. И погнали красных за городом. В городе тихо и спокойно. Пошли было в контору, а там канцелярия занята, а в телеграф не пускают — казаки стоят у входа. Дежурные в окно глядят, просят принести хлеба. Как раз Женя Юдаева дежурила… Выдавали жалование (полторы тысячи рублей). На улицах стоят патрули в касках. У них французское обмундирование. Перед Гоголевским садом стояла вышка для ораторов с портретами красных вождей. Ее рубят и жгут. Жителям уже выдали пшеницу. А утром рано на полотне железной дороги с вагона давали по целому хлебу. Только Губанов магазин растащили.

24 июля. Получили жалование. Как получили, пошли в кондитерскую к Себелю. У нас уже все здесь есть: базары огромные. Но и жалование будут платить меньше. Хотя и весело жить теперь, но я не могу забыть тебя, а потому не могу «кружить любовь» ни с кем, а было бы можно: три сослуживца у меня в поклонниках… Собрались идти на пристань. Там агитационный поезд кино показывает, устраивает концерты. Я хожу гулять с Ольгой Крупет и с машинисткой. К нам поставили (квартирантом) одного поручика, но он не очень интересный, мне не нравится. Ах, Веня, я уже потеряла надежду тебя увидеть. У нас газета «Неделимая Россия». Пишут, что скоро Саратов возьмут.

20 августа. Отец уехал куда-то добровольцем. Приехал. Привез своего командира больного. Обсуждают вопрос об эвакуации с семьями…

22 декабря. Вот уже два дня как красные черти заняли город, этот город, который был такой оживленный, а теперь мертвый город, потому что казаки при отступлении взорвали все — и водопровод, и электростанцию и телефонные станции, и телеграф, и все мосты. Ну, одним словом, все общественные здания. Вчера было тихо, а сегодня опять гремят где-то орудия. Казаков окружили где-то у Сарепты, и не знаю, что-то будет: пробьются они или нет. Я сейчас чувствую то, что может чувствовать человек, осужденный на вечную каторгу. Некоторые наши служащие хотели уехать, но их красные захватили и обобрали до нитки. Появился приказ о том, чтобы все служащие явились на свои места и зарегистрировались. У нас в (неразборчиво) появились опять Фок и Фочка (неразбочиво). И бывший комиссар Мутовкин закатил речь, которую, конечно, никто не понял. Записались мы все, кто остался. И многие жалеют, что не уехали, в том числе и я. Я с удовольствием бы уехала опять в Белую Глину, но не могла оставить маму, потому что у нас в семье такое горе. Дунечка застрелилась 16 ноября. Саша в белой армии, да еще бы я уехала на неизвестное время, может быть, навсегда. Я пишу, но сама не уверена в том, попало или нет это послание.

Во-первых, потому что я думаю, что ты уже не любишь меня — изменил или забыл меня. Так что напрасно я буду тебя тревожить своими письмами. Во-вторых, неизвестно, когда наладится сообщение. В-третьих, буду ли я еще жива. Теперь все живем под страхом смерти.

Я уже написала тебе два письма, но они лежали неотосланными, и пойдут вместе с этим при первой возможности. Как хотелось бы поговорить с тобой и как много имеется сказать. В первом письме я закончила словом о том, что служащие Царицынской конторы эвакуировались, но что я еще не решила, ехать мне или нет. Запечатала конверт и в тот же день собралась и отправила свои вещи в вагоны, которые дали нам для эвакуации. Эвакуировались у нас частями, и я поехала в числе последних. Нам дали три вагона-теплушки. Из них один мы, женщины, взяли, обустроились там хорошо, в сравнении с теми двумя, в которых помещались и семейные, и молодежь. А нам молодежь устроила нары, доски для которых стащили из депо.

В вагонах мы еще стояли на Юго-Восточной станции четверо суток. Вечерами собирались и устраивали танцы, пение. В это время на станции и около Яблонева магазина повесили двух за взяточничество. Нам уже надоело жить в вагонах около своих домов и когда других отправляют, а мы стоим без толку. Каждый день летали аэропланы красных и бросали бомбы… Но, наконец, и нас отправили.

Уже бы думали, что едем в Ростов, как говорили, но нас отвезли на Владикавказскую станцию и поставили — линии все были забиты, и поэтому приходилось ждать целыми днями. Сколько ужаса мы испытали на Владикавказской станции. И бомбу аэроплан сбросил, когда мы спокойно сидели уже вечером в кружке и пели, кто-то играл на скрипке. И вдруг — бух! Около вагонов. Все разбежались кто куда. Кто под вагоны, а кто под доски (там леса сложены).

В нашем эшелоне ехало много солдат. Ну вот они ночевали под открытым небом, и у них несколько ранили, но у нас никто не пострадал. Мы с Шуркой Катаевой сидели под вагоном и, конечно, смеялись. Ты знаешь, я не из трусливых, а Шурка тоже. И так мы стояли чуть ли не неделю, так что страшно надоело, хотя мы там и завели знакомство с офицерами. И вот в воскресенье я и Анька Старостина поехали на трамвае домой. В трамвае мы договорились ждать друг друга, если поезд наш отойдет, чтобы идти пешком.

Приехала домой, пообедала, вернулась на станцию, а поезд наш ушел уже, и Аньки нет. Хорошо я встретила там одного знакомого чиновника…

Поезд стоит в Ельшанке и пойдет еще завтра. Ну, я поехала опять домой. Приняла ванну, напилась чаю, отдохнула. Вечером он (знакомый чиновник) зашел за мной, и мы пошли пешком в Ельшанку. Прихожу, Анька уже там. Она тоже пошла пешком со знакомым чиновником. И так мы на каждой станции стояли подолгу. Но и весело проводили время.

В Жутово на вокзале плясали вместе с офицерами (поезд их тоже там стоял). Наконец-то привезли нас в Тихорецкую за 500 верст от Царицына. Стояли там неделю. Вдоволь поели фруктов. Они там дешевые. Например, персики — два рубля, сливы — два рубля. Весело проводили время. Ходили гулять на вокзал. Наши три вагона ближе всех стояли к вокзалу. Затем наши три вагона повезли назад в Белую Глину и поставили нас. Это ночью было.

Утром проснулись мы от какого-то стука — аэроплан летит. Но это оказалось, что рядом с нашими вагонами стоят вагоны-мастерские радиотелеграфного дивизиона. Познакомились с рабочими этих мастерских. Так, от скуки. Эти рабочие казались нам такими паиньками. Между ними есть студентов трое-четверо. И веселые такие. Затем железнодорожной администрации потребовались вагоны, и нас попросили выселиться в какие-то бараки. Некоторые там жили, пока начальство не нашло квартиры. Ну а я с двумя дружками-чиновницами в тот же день нашли себе квартиру на окраине села и другие тоже в разных концах села. Но когда вечер, собирались около нас и уходили далеко в поле. Приходили молодежь парами. Затем нас провожали все — и барышни, и молодежь. И уже от нас расходились домой… Затем штаб потребовал служащих-телеграфистов 20 человек. Я попросила, чтобы меня назначили, а приехали [в штаб] — опять эвакуация. Но нас оставили в штабе. Нас оставили в центре, где был телеграф — целый месяц служили… Опять голод будет. Может быть, и до весны не доживу. Дойдут ли тебе письма? И потом во мне все больше и больше усиливается уверенность, что я забыта тобой… Когда восстановится сообщение, может быть, я и раздумаю посылать их (письма) тебе».

25 декабря. Хотела закончить, но надо облегчить себя хоть немного. У нас в доме настроение ужасное. Прости, я, право, не знаю, с чего начать. Быть может, дня через два нашей семьи не будет в живых. Уже какой-то комиссар обещал нам всем виселицу и хотел перестрелять всех. Только чудо может нас всех спасти. Знаю, что если погибнем, то без вины. Состояние у меня сейчас ужасное. Быстрей бы кончилось, что ли, отвели бы за кирпичные сараи… Петя (брат) с утра ушел из дома, еще ничего не знал. И до сих пор нет [брата] уже пять часов. Может быть, арестован. Ужасно быть в неизвестности. Что-то в последнее время над нашим домом несчастья разрастаются за несчастьями. Это письмо я положу в конверт, если меня не будет в живых, то, может быть, кто-то перешлет. Если останусь в живых, то с этим письмом и другие тебе отправлю….

На этом записи в дневнике заканчиваются. В папке уголовного дела было подшито и письмо от Вени. Видимо, одно письмо от него все же дошло к возлюбленной. Послание не датировано, но, скорее всего, написано в июне 1919 года:

— Месяц как я здесь. Не получал письма от тебя. Твое молчание меня просто бесит. Если бы знал все это, лучше бы умер с голоду в Царицыне, чем жить здесь без тебя, — писал девушке Вениамин, — Скука-тоска невыносимая. Все так противно. Ставятся спектакли драматического кружка. Местная интеллигенция интереса не представляет. Живу на квартире у бывшего лавочника. Хлеб для служащих по два пуда в месяц по твердой цене 15 рублей [за пуд]… Приезжай. Пора покончить с этой злой игрой. Встречу [тебя] в Романовке. Можем сто раз повенчаться и приехать вместе.

На допросе Вера Шепелева сообщила чекисту, что ее друг Венедикт до сих пор работает в Саратове, возможно, в губернском отделе почты и телеграфа. 19 июля следователь Царицынского ревтрибунала Баранов вынес заключительное постановление по делу № 403, в котором нашел доказанным, что почтовая служащая Вера Шепелева во время отступления кадетских банд из Царицына и прихода Красной армии «вела запись дневника, в котором было написано изругательство над Советской властью и красноармейцами», а также был установлен факт ее эвакуации из города с белыми.

Впрочем следователь сделал и вывод: «Принимая во внимание, что гражданка Шепелева не вела агитацию между других лиц и также не вручала своего дневника никому… ввиду того, что дело не является опасностью для Советской власти, предлагаю к гражданке Шепелевой применить амнистию в честь 1 мая 1920 года. 23 июля того же года Царицынский ревтрибунал подтвердил предъявленные Вере Петровне обвинения, но признав их неопасными согласился с мнением следователя Баранова, и девушка вышла на свободу.

Эта история получила свое продолжение в 1993 году. Прокурор Волгоградской области Анатолий Ермолаев, руководствуясь федеральным законом РФ «О реабилитации жертв политических репрессий», реабилитировал Веру Петровну Шепелеву. Правда, родственников Веры Петровны об этом не оповестили, сотрудники прокуратуры не смогли их найти.